Sunset in Nuuk

I. Исландия

Люблю все настоящее. Бескомпромиссные ветра Исландии, исполняющие танец мертвых на трубчатых опорах строительных лесов. Пересадку в Амассалике в Гренландии: один самолет, два заправочных бака, три барака, шесть часов до следующего рейса. Покупки: москитные сетки, футболка и книга про инуитов. Времяпровождение: восхождение на гору. На горе овцебыки и медовые луга. Вид с самолета – реки богов, берега великанов, мир до грехопадения в престижные поселки таун-хаузов.

Исландия, Гренландия – места, где человек не оставил ни следа. Где он не решает ничего. Где правосудие вершит природа, а медведь – прокурор (последнее утверждение – метафора: медведи в Исландии не произрастают, хотя в Гренландии нередко встречаются в зимней модификации). Культурный миф малонаселенных и суровых территорий – человек вне закона, the mighty outlaw, útilegumaður. Он выживает в одиночку, противостоя природе и потугам земных властей навязать правила общежития там, где и людей-то практически нет, не то, что общежития! Человек, объявленный вне закона, выживает там, где мера всему – личное мужество, где уважение завоевывается в схватке, а не приходит с титулом, положением или достатком. Дохристианские викинги в Исландии и доисламские бедуины Аравийского полуострова имели схожую практику отлучения людей, преступивших «естественный закон», от общины. Пески Аравии и ледники Исландии вершили правосудие над обреченным одиночкой быстрее карательных органов (которых, впрочем, не было), но если тот выживал на лоне беспощадной природы, то завоевывал искупление. Под «естественным законом» я понимаю что-то вроде Закона джунглей Киплинга:

Ye may kill for yourselves, and your mates, and your cubs as they need, and ye can;
But kill not for pleasure of killing, and seven times never kill Man!
Бей для себя, и для маток, и для голодных щенят.
Но не убий для забавы, а Человека – стократ! /Перевод Семена Займовского /

По собственной воле или по воле общины доисламские бедуины Аравии VI века и дохристианские викинги Исландии X века покидали племя и шли скитаться по недружественным к человеку ландшафтам. В Аравии даже существовала целая школа поэтов-изгнанников («су’улук»), из которых самым известным был аль-Шанфара – самоуверенный полукровка, сбежавший в пустыню подальше от несносной дури своих сородичей и сполна хлебнувший там пустынного лиха. В своей поэме «Ламийат эль-араб» он подробно описывает мучительную трансформацию поэта-понтореза в дурно пахнущего дикаря, добывающего себе пропитание разбойными набегами на проходящие караваны. «Человек-волк» в начале поэмы, к концу её аль-Шанфара видит себя уже олененком – существом слабым и беззащитным, то есть антитезисом собственной исходной героической позы. Другой доисламский аравийский поэт VI века, Антара ибн Шаддад, стремился завоевать не барханы, а свою возлюбленную Аблу. Пустыня для него была не целью, а средством, но средством весьма радикальным. Говорят, что это арабский витязь вдохновил Римского-Корсакова на создание 2 Симфонии. Рассуждая о преемственности пустынно-поэтических традиций, нельзя не процитировать и Николая Гумилева, к ним тоже не равнодушного: «Я люблю, как араб в пустыне, припадает к воде и пьет, а не рыцарем на картине, что на звезды смотрит и ждет».

Что касается Исландии, то четыре века спустя после расцвета арабской пустынной поэзии авторитетными «внезаконниками» там слыли некие Гисли и Греттир. Каждому из них посвящена отдельная сага, причем последний «провнезаконничал» целых 20 лет, по истечении которых его «реабилитировали» (посмертно). В XVIII веке многолетним скитанием по высокогорью прославились самые знаменитые отступники в исландской истории – Фйатла-Эйвиндюр (Горный Эйвиндюр) и его жена Хатла. В их истории реальность переплелась со столетиями мифотворчества, достигшего апогея в пьесе Йоуханна Сигурйоунссона «Fjalla-Eyvindur», которая, как утверждают, гремела в далеком 1916 году на подмостках Европы и Нью-Йорка. В пьесе есть и сцена проклятия ступившего на путь хищения частной собственности Эйвиндюра, и неизбежные для Исландии краденые бараны и беглые лошадки, и любовный треугольник, и побег из тюрьмы, и брошенные голодные детки – весь набор остросюжетной саги (см. короткометражную версию здесь). Историки расходятся в оценке того, угасал ли уголек чувств этой влюбленной парочки на пронзительном исландском ветру или нет, но в широких народных массах они до сих пор слывут «исландскими Бони и Клайд».

Пьеса Сигурйоунссона произвела большое впечатление на Уильяма Батлера Йейтса – лауреата Нобелевской премии по литературе 1923 года. Что в этом знакового? А вот что: мы все живем в тени романтического движения в литературе, музыке и в изобразительном искусстве. У романтиков человек ищет себя в природе, сознательно противопоставляя себя обществу. Одиноко бродящих лириков озерной школы (Вордсворт) вскоре сменили наркозависимые, суицидальные, но активно практикующих свои убеждения поэты «сатанинской» школы (Байрон и Шелли). После того, как вызывающая поза романтического героя прочно овладела общественным сознанием, оно начало проецировать ее уже не на элитных пиитов, а на колоритных бандитов. Отсюда и пристальная любовь века XX к разным Эйвиндюрам и Антарам, иконизация таких фигур, как Billy the Kid и Stagger Lee (белый и черный герои пистолетных битв), Ned Kelly (легенда «Оранжевого Континента») и Че Гевара (святой-покровитель индустрии футболок). Затем факел перешел к саморазрушающимся актерам и рок-звездам. А завершила романтическая идея свой победоносный марш по планете в весьма унитарных и коммерческих проектах – таких как рекламная кампания «Welcome to Marlborough Country». Сами по себе сигареты не могут быть метафорически приравнены к романтическому идеалу свободы, потому что свобода и сигареты – вещи разного смыслового ряда. А вот сравнение одиноких мужчин на свежем воздухе с территорией свободы так эффективно и старо, что проштробило канавку в сознании ширнармасс. Рекламщикам осталось лишь прибегнуть к метонимической замене ковбоев сигаретами, чтобы поставить знак равенства между курением и личной свободой.

Но что же стало с «Законом джунглей»? Ведь как красиво было:

Now this is the Law of the Jungle – as old and as true as the sky;
And the Wolf that shall keep it may prosper, but the Wolf that shall break it must die.
As the creeper that girdles the tree-trunk the Law runneth forward and back
– For the strength of the Pack is the Wolf, and the strength of the Wolf is the Pack.
Джунглей Заветы вечны, нетленны, точно небесная твердь.
Счастье послушному Волку, доля ослушника – Смерть!
Словно лиана, обвившая дерево, взад и вперед пробегает Закон.
В Волке едином – могущество Стаи, вкупе со стаей всесилен и он. /Перевод  Семена Займовского /

Да то, что на настоящий момент и «закон устойчивого природопользования», как назовут его экологи, и его романтическое отражение – «естественный закон» – порядком поистерлись и потеряли привлекательность. Стая перестала подчиняться закону волков и превратилась в сборище шакалов, выродившись сначала в политическую партию, а затем в толпу футбольных фанатов. При этом под «стаей», подчиняющейся «закону волков», я подразумеваю некую романтическую идею верховенства викторианской вертикальной, но справедливой власти, в голове того же Киплинга, а не истинные взаимоотношения между особями внутри собачьего или волчьего племени. То есть метафору, проекцию идеализированного мира животных на человеческое общество, которая как раз и перестала работать – как в обществах традиционных, так и в постиндустриальных. Люди реализуют все силовые преимущества Стаи, пренебрегая ее обязательствами по отношению к слабым и больным, какими их представлял Киплинг. Они рядятся в этнические костюмы традиционного общества, чтобы попугать другое «племя», но не выполняют общинных заповедей внутри своего.

Стайное действие, лишенное содержания блага для каждого члена общины и взаимного уважения между ними, вырождается в бессмысленный фарс или полыхает неразборчивым насилием. Без смыслового наполнения единения в гордости и скорби День Победы в сегодняшней России деградировал в праздник пошлых автомобильных наклеек («трофей из Берлина») и неприцельного размахивания Большой Дубиной. Изменилась начинка: раньше – достоинство народа-победителя, сегодня – жалкость раздавленного обывателя, которому раз в году разрешают без риска для здоровья приобщиться к чужой славе и погрозить кулаком окружающему миру, во всех его бедах, разумеется, виноватому. У американцев в день ликвидации Бен Ладана тоже возникла какая-то безвкусная гульба с подростковыми прискоками. Вероятно, не было истинного контента, содержания достоинства, воинской гордости, а была подкорковая и не совсем кошерная идея унижения и отмщения. Вот и выплеснулось наружу все весьма неаппетитно. О гибели Каддафи вообще достаточно сказать, что Киплинг совсем иначе описывал сцену изгнания из стаи то ли старого вожака, то ли шакала (что-то у меня в голове книга с мультиком перемешалась). Но ливийские повстанцы Киплинга не читали и мультик не смотрели, как, полагаю и осудившие их за свирепость и неуважение к смерти главы государств и правительств. Вот и получился извращенный компот из перегнивших традиционных ценностей (неотвратимости племенного возмездия) и разных там медийных технологий, гаджетов, ай-хренов и прочей бесконтентой байды.

Развитие технологий (функция видеозаписи на мобильнике) воплотило идею Маршала Маклюэна о превращении медиума, средства коммуникации, в сообщение («the medium is the message»), но мир при этом стал убийственно безвкусен. В голове возникают комичные картинки гордых повстанцев, которые, вставая на смертный бой, суетливо перекладывают из одной руки в другую автомат и включенный на запись мобильник. Рук, как ни перекладывай, все равно не хватает, и повстанец становится перед философским выбором – стрелять или записывать. Давно пора запатентовать какое-нибудь устройство для крепления (и зарядки!) «ай-фона» на крышке ствольной коробки автомата Калашникова и его зарубежных аналогов. Жизнь – как кинолента, причем режиссер собственной жизни – ты сам, а вот сценарий написан уже кем-то другим: боюсь, не богом, а тем самым ублюдочно-серым паштетом коллективного сознания, медиумом, который повсеместно заменил мессидж. Именно поэтому ИДЕЯ СТАИ – больше не авторитет для личности, которая стремиться либо романтически ей противостоять, либо философски из нее свалить. Например – уехать в Исландию или Гренландию – места, где отдельный человек может реализоваться как личность, а человечество в целом не отбрасывает тени.

Идеализированное достоинство таких мест – уход от гламура, денег, убогих социальных иерархий, крепкое плечо друга на расстоянии ста километров, двух перевалов и трех ледников. Ощутимый их недостаток – нехватка женщин и баранов! Колонизаторский поход Лейвюра Эрикссона в Америку провалился именно потому, что исландцы не взяли с собой достаточно женщин (а также многофункциональных и частично заменяющих их баранов). Североамериканские же индейцы, в отличие от гостеприимных гренландцев, своими женами делиться не пожелали. Вот и получилась у исландцев в Америке практически рекламный плакат «Welcome to Marlborough Country»: статные викинги курят бамбук на фоне синих гор, но обречены на поражение одиночеством.

Leifur Eiriksson: искал в Америке женщин и баранов, но был обречен на поражение одиночеством

II. Индия

Есть и другие места – там, где людей (женщин! баранов! ВСЕГО!) слишком много. Например, Индия.

Шасси самолета выпущено, остаются секунды до приземления, картинки за окном стремительно укрупняются, становясь угрожающе отчетливыми. Нейтральная полоса между аэродромом и местами компактного проживания, наблюдаемая из иллюминатора за миг до посадки, обычно либо предоставлена глухонемым дачникам, либо выделена под лесополосы или  хозяйственные пристройки. Но не в Мумбае. Там за секунду до тачдауна перед изумленным глазом с убийственной четкостью предстает кипящее месиво свалкообразной «жопадпатти» – поля бесчисленных трущоб из проф. листа, картона и еще бог знает чего. Чумазый ребенок улыбается жемчужной улыбкой и приветливо машет вам; вы ловите его взгляд и… толчок, асфальт, спинки кресел летят вперед. “This is your captain speaking. Welcome to Mumbai”. “Welcome to жопа d’party!” – тревожно думается мне.

«Жопадпатти» в Индии возникают частично легально, частично самозахватом, вокруг крупных строительных объектов, которые привлекают муравьиные полчища неприхотливой рабочей силы. Сейчас в аэропорту Мумбая (более современном, на мой взгляд, чем, наше «Шыре-мать-его») возводят новый терминал. Говорят, он заменит старый, идущий под снос. На этой стройке и трудятся «жопадпатт-чане» со всего субконтинента – от Тамил Наду до Кашмира. По дороге в аэропорт, как объяснил мне водитель, живут беженцы из Афганистана и Пакистана, которые также миллионами наводнили город. И что удивительно? Да то, что все живут, едят, трудятся, любят, рождают. Не жалуются, не ждут помощи от властей, наоборот, просят власти не лезть в их трущобные дела и не обирать трудовых мигрантов, и живут себе! С ослепительной индийской улыбкой из генетически неразрушимым жемчужных зубов, которым позавидуют голливудские звезды. С красивыми густыми волосами, с озаренными надеждой и мыслью живыми лицами без тени европейского тугодумия и вырождения, с непосредственными, открытыми и бесконечно оптимистичными индийскими сердцами. Живут, отсылая в деревни свои сбережений, привозят в трущобу жен и детей, заводят новых чад, собирают деньги, верят в чудо. Возможно, чудо случается: они открывают лавки, приобретают жилье, которое (как утверждают) в Мумбае стоит так же дорого, как в Москве. Возможно, случается “жопа” (shit  happens!), и бедняги так и гибнут в ужасающей нищете “жопадпатти”. Скорее всего, они просто ишачат, чтобы следующее поколение ушло дальше их – как большинство землян. Но при этом (судя по лицам) никто не проклинает судьбу, не считает, что родился под несчастливой звездой, что судьба раздала ему исключительно короткие соломинки. Жители трущоб не сетуют, что у местного Абрамовича (скажем, Лакшми Миттала) столько денег и яхт, что он мог бы прокормить всех бедняков (из чего следует, что надо всю жизнь ничего не делать и сидеть ровно до тех пор, пока такая бесплатная раздача не произойдет), не гундят, что во всем виноваты проклятые американцы, что единственный способ жить достойно – это развязать войну и в ней погибнуть. Индийцы бросают все силы на выживание, живут оптимизмом и надеждой. На всех хватает солнца, тепла, воды, еды, а если не хватает, то… Мумбай – город кровавых погромов, жесточайшего этнического насилия, ужасающих терактов, но почему-то хочется верить, что все это – «санитария леса», а в сердце Индии зла не живет. Слишком много здесь всего, и слишком трудно к этому всему получить доступ каждому из миллиарда и двухсот миллионов индийцев, чтобы позволить себе роскошь лелеять обиду и пестовать зло. Когда надо, Индия “стреляет” не хуже других, но в свободное от страданий время, как мне показалось, индийцы предпочитает улыбаться, петь и плясать.

Always look on the bright side of life...

Когда говоришь о том, что сам непосредственно не испытал и испытывать по своей воле не собираешься, всегда возникает опасность попасть во власть стереотипов. Стереотип «люди живут на помойке, но они счастливы» – такой же бальзам на совесть, примиритель сознания с фактом ужасающей бедности, как и стереотип «люди живут на помойке, но они сами этого заслужили» или «люди живут на помойке, но это вообще не люди». Это объяснения стороннего лица, стоящего вне помойки. Признаюсь, на меня большое впечатление произвел биографический роман «Shantaram» австралийца Gregory David Roberts (www.shantaram.com), который помимо прочего подробно описывает жизнь внутри «жопадпатти» (он переведен на русский), но то, что «изюминка» Индии именно в невероятной сложности устройства человеческого общества я догадался сам. В отличие от Исландии, где социальная этажерка – пока лишь заготовка на токарном станке Господа, где вся сложность таится именно во взаимоотношении человека с природой, в Индии виртуозно исполнен многослойный социальный пирог со сложнейшей путиной отношений между классами, кастами, кланами, народами, языками, религиями. Общество играет, как ситарная рага – стремительно, искусно, звонко, в явно неевропейской тональности и по собственным законам, но в определенной гармонии. Из Робертса мне запали в душу две мысли, которыми хочется поделиться: 1) Индия – страна, где правит человеческое СЕРДЦЕ (не голова, не живот, не лингвам, а именно сердце); и 2) Нет на этой земле человека, который в одной из прошлых жизней не побывал индийцем.

Иллюстрацию первого тезиса хочется начать от противного. Общеизвестно, что в искусстве торговаться индийцы не знают себе равных, как и в упрямстве при навязывании каких-либо товаров или услуг – вымышленных или существующих. Какую бы безделушку вам не предлагали – барабан или надутый гелием воздушный шарик устрашающего размера, готовьтесь выслушать от их продавца лекцию обо всех преимуществах получения значительных скидок при приобретении целой партии такого товара – скажем, сорокафутового контейнера мега-шариков. На ваш аргумент, что более бесполезного предмета вам в руках держать не доводилось, что вы не сможете с таким «шариком» протиснуться  даже в такси, не то, что в самолет, продавец шаров прольет свет индийской предприимчивости на ваши тугодумные евро-потемки. Овладев контейнером воздушных шариков, скажет он, вы сами сможете стать шариковым олигархом и нанять на работы тысячи таких же “nice Indian fellows”, как он сам. А если денег на вагон шариков у вас нет, купите со скидкой хотя бы один, чтобы с выгодой перепродать его своему знакомому в далекой России. Этот знакомый, в свою очередь, вдохновившись блестящей шариковой бизнес-идеей, сам возжелает приобрести контейнер шариков, чтобы стать по ним первым олигархом в стране бурых медведей. Но поскольку только вам известно, где именно у Ворот Индии в Мумбае тусуется данный шарикоторговец, вы тоже не упустите своей выгоды и заработаете состояние на сделке в качестве ПОСРЕДНИКА. Воистину, индийская предприимчивость также безгранична, как индийский оптимизм. Пытливый ум, правда, теряется в догадках насчет того, кто и зачем ПРОИЗВОДИТ эти бесполезные гулливерские шарики, но это уже дело десятое. В моем воспаленном воображении возникает картина кабинета совета директоров крупной шарикопроизводительной корпорации где-нибудь в Гонконге. На проекторе – кривые неуклонного роста продаж шариков, шуршат ай-пэды и ай-фоны, скрепят перья ручек «Монблан», которыми директора скрепляют резолюцию немедленно развернуть строительство нового шарико-делательного производства для удовлетворения растущего спроса в двадцатимиллионном Мумбае. Три вещи не перестают удивлять меня: способность китайцев производить всякое дерьмо, способность индийцев это дерьмо продавать и способность остального мира, в том числе моя собственная, это дерьмо покупать.

С барабанами – малого, среднего и крупного размера – примерно как те, что применяют на марше кришнаиты, дело обстоит еще сложнее. Барабаны продаются в квартале Колаба и, будучи более востребованными у покупателя, чем мега-шарики, служат костью раздоров среди враждующих кланов торговцев. Или псевдо-раздора, представляется мне, ибо на самом деле барабано-дилеры спаяны в единый кулак задачей налаживания непрекращающегося барабано-оборота на улицах Колабы. Вот что я имею в виду: если вы проявили малодушие перед лицом настойчивых предложений и приобрели хоть один маленький барабан, то ваше испытание на этом не закончится, а только начнется. Через считанные секунды перед вами предстанет следующий агент по продаже барабанов, чтобы объяснить вам, что приобретенный вами барабан – полная лажа, а вам нужен такой же, но из ореха, и что всего за сто рупий доплаты он поменяет вам ваш бесполезный барабан на вожделенный ореховый. «А зачем мне ореховый?» – спрашиваю я. «А затем, что если пойдет дождь и на барабан протечет ваша крыша, то он погибнет, и плакали тогда ваши денежки, а денежки надо тратить с умом». «Если у меня протечет крыша, – размышляю я, – то утеря барабана станет последней из моих печалей», но апгрейд барабана на всякий случай выполняю. И тут же на моем пути встает следующий торговец, который склоняет меня за крошечную доплату поменять мой хилый барабан на укрупненную версию. «В самом деле, не кришнаит же я какой: если уж потратился на барабан, то надо брать экземпляр такой мощности, чтобы из Южного Бутова глушить кремлевские куранты» – размышляю я и барабан меняю. Меняю, чтобы услышать от следующего встречного-поперечного барабаниста, что мой в целом уже нехилый барабан подлежит замене на, скажем, манговый, который обладает редким тембром и незаменим в рукопашной схватке. С таким барабаном не стыдно и восстание сипаев поднимать, но для этого лучше купить их целый вагон. Либо поменять только один, но на перепродажу, чтобы был “good business” с дальним прицелом. Дальше – все как с шариками. Способности двадцати индийцев кормиться с продажи одного барабана позавидуют даже итальянцы, но, согласитесь, для итальянца торговля уже стала частично спортом, а для индийца остается жизненной необходимостью, хотя спортивного азарта им тоже не занимать.

Вот поэтому я и не сомневаюсь, что когда-то уже рождался индийцем, представляю себе древний Рим таким, как современный Мумбай. И еще верю в индийское сердце, которое при всей своей базарной направленности бесконечно открыто для дружбы и для чуда. Многое из того, что делает индиец, мотивируется не выгодой, о которой он, впрочем, не забудет в следующий раз, а именно сиюминутной симпатией. В самолете в Мумбай познакомился с симпатичным молодым индусом с абсолютно трехэтажным ПОРТУГАЛЬСКИМ именем – Жозе Мануэль Энрике Де Что-то-с-чем-то… Он поведал мне, что на португальском языке до сих пор говорят у них дома, и что Бомбей получил свое первоначальное название от “bom baim”, где “baim” – архаичное португальское слово, обозначающее «бухту». А «бом», разумеется, «и в Африке  бом», то есть «хороший». Если вы кому-нибудь понравились в Индии, то останетесь его другом навсегда. Сейчас мы с индийским Жозе обсуждаем по мылу будущее России, Индии и мирные выступления Анна Хазаре – 74-летнего индийского гандиста и борца с коррупцией. «Анна» на языках мартхи и тамил означает «старший брат», так что господин Анна – мужского рода.

В августе я стал свидетелем этих выступлений, когда власти сдуру засадили Хазаре в тюрьму в Новом Дели. Как и в случае «посадок» британцами Ганди, у врат темницы тут же образовалось море людей, желающих разделить с Хазаре его тюремную участь. 17 августа – в День Независимости страны – сам узник совести, уже освобожденный, наотрез отказался выходить из застенка до тех пор, пока правительство на выдаст ему разрешения на проведение публичной голодовки в Джей-Пи Парке. Место, кстати, символическое: именно отсюда в семидесятых годах Джаната Парти началала свое победное наступление на Индийский национальный конгресс – партию власти, которая с 1947 года непрерывного руления изрядно достала индийцев своим политическим монополизмом. Под знамя Хазаре стали еще миллионы индийцев. В Мумбае есть специальные люди, которые доставляют обеды от домохозяек в офисы их мужей на огромных телегах. Сотни обедов в металлических термосных контейнерах помечены невообразимо сложным образом, а их своевременная доставка по адресам неграмотными телеготаскателями в наглухо запробкованном городе – чудо индийской технологии и смекалки. Чудо и то, что представители этой экзотической профессии не бастовали ни раза за всю историю страны. До августа 2011 года, когда они перестали доставлять обеды в поддержку Анны Хазаре. «В Индию, наконец, пришла арабская весна», – радостно сообщили мне мумбайские ребята, владеющие солидным частным бизнесом и к смутяьнскому радикализму, явно, не склонные. Повсюду действительно ощущался колоссальный подъем, праздничное предвкушение радостных перемен. Когда водители такси, клерки в гостинице, продавцы в магазине произносили имя «Хазаре», у них в глазах зажигалась слезная искорка гордости и надежды, голос дрожал, внутри происходил как бы микровзрыв счастья, обдававший мне душу нежным маслянистым теплом – как бокал хорошего вина.

Все протесты сторонников Хазаре – как правило, мирные. Они построены на позитивном единении не «против», а «за». Поэтому, наверно, за Хазаре идет и деревенская беднота, и офисные клерки, и студенты, и солидные бизнесмены. Имеются в штате Махараштра и чисто националистические партии, такие как Шив Сена, но, как утверждает, лозунг «Махараштра для маратхов» столько людей, сколько борьба Анны Хазаре, не мобилизует. Есть в кампании Хазаре, разумеется, и аскетически-духовная составляющая: властитель народных дум отказался от половой жизни, содержит дух в чистоте, морит себя голодом, живет небогато, терпит всяческие лишения. Вроде бы все это ерунда – ведь, согласитесь, можно быть пророком и из кондиционированного офиса – но почему-то берет за сердце. Думаю, вот почему. Человек живет, чтобы ощущать счастье. Ощущение счастья он может обрести в единении с природой в каких-нибудь глухих исландских фьордах, в медитации под любимым баобабом, либо – как пели в нашей комсомольской юности – в борьбе за свободу. Политическая и экономическая свободы высшей ценностью не является, куда важнее обрести свободу внутреннею, но при этом политическое бесправие и угнетение – как болезнь тела, которая рано или поздно все равно аукнется болезнью духа, фашистскими кричалками и стаями бесправных шакалов, рыскающих по городу в поисках тех, кто еще бесправнее их.

Как показывает опыт народных волнений за последний год, совсем неважно – прозябаете ли вы в бедноте, как индийцы, или живете в достатке, как ливийцы, вам все равно свойственно стремиться к свободе, пусть даже превратно понимаемой. Рабство делает несчастным, свобода окрыляет, а человек, как известно, рожден для счастья. Но за счастье надо платить. Именно поэтому больше доверяешь тому лидеру, который, обещая другим свободу и счастье, сам жертвует хотя бы толикой собственной свободы и привилегий. Как известно, все людские объединения – от массовых движений до банд-формирований – спаиваются жертвоприношениями. В жертву может быть принесен невинно убитый, чтобы повязать участников движения кровью (читай «Бесов» Достоевского), но жертву, хотя бы символическую, может принести и лидер движения, чтобы снизить агрессивный накал подвластной ему толпы и по возможности отвести беду от таких невинных. То, что технологии гандизма до конца не откатаны, демонстрирует участь самого их автора, но привлекает в гандизме именно акцент на примат духа перед властью и деньгами, которые по отношению к духу, как  известно, вторичны.

Когда индиец хочет выразить симпатию, он, глядя вам прямо в глаза, исполняет изящно-танцевальную моталку головой на плавающей шее. В этом движении есть что-то трогательно коровье, но при этом оно делается стремительно, с небольшой амплитудой и убедительно сигнализирует: «я безвреден и желаю тебе добра». В Индии всегда и везде так много людей, что им приходится прибегать к сложнейшим знаковым системам, чтобы регулировать свои отношения. Может быть поэтому хочется верить, что если политическая «весна» и пришла в Хиндустан, то она окажется куда изящнее, сложнее и добрее арабской. Так или иначе, Хиндустану – мой сердечный «харе – харе», а Хазаре – успехов в борьбе с коррупцией. Нам такие парни во как нужны!

III. PS О Дубае и Дунае грядет отдельный пост.

India on the Move