Оперы всегда побаивался. Этот жанр казался мне таким же ненатуральным, театрализованным, как металлический рок. Грим, маски, костюмы, прически. Которые, впрочем, не скрывают возраст и тучную зобастость исполнителей, в опере изображающих юных возлюбленных, а в роке ювенильных бунтарей. Ни возраст, ни складки на животе сами по себе не проблема: сам грешу. Но может стоит отказаться от дресс кода? Менее формализовано подходить к жанру? Вить паутинки чарующего образа не костюмом, а вокалом?

Зрителю в оперу тоже надлежит являться «ряженым»: в удушающем галстуке-костюме, с задрапированной дамой в вечернем платье. Это само по себе травмирует, но меня в опере еще подстерегает опасность заснуть, сладко похрапывая, на пике очередной вокальной нетленки. В Копенгагене эта опасность меня подстерегла и настигла на какой-то особо замысловатой опере с античными страстями: кричащие люди действуют на меня снотворно. Я заснул, а когда проснулся, было стыдно перед соседями. Поэтому моя любимая ария всех времен и народов – это «Nessun dorma» (никому не спасть!) из оперы «Турандот» Пуччини.

Не спать – актуально в условиях громкого и технически совершенного, но душу не рвущего оперного вокала, наложенного на несусветные завитушки выпиленного ржавым лобзиком сюжета. В той же «Турандотихе» татарский (!) принц Калаф предлагает китайской принцессе (монгольского происхождения, но с персидским именем!) «Турандот» разгадать его имя. Принцесса велит всем не спать – «nessun dorma», а ёйные министры Пинг, Понг и, кажется, Панг решают пытками вырвать имя Калафа у очаровашки Лю – рабыни отца Тимура, который каким-то чудом тоже оказался в Китае. Лю совершает харакири, Тимуру рассказывают о ее кончине, ибо он слеп, как крот, и прямо на фоне всей этой «расчленёнки» разворачивается финальная любовная сцена между Калафом и Турандотихой.

Я читал, что Пуччини умер, не завершив «Турандот», отчего в ее финале громоздится столько неправдоподобных действий, достойных бандитского сериала по сценарию Вагнеровича-Пуччиняна. Имеются даже различные варианты финала. Это свежо в памяти, потому что только что посмотрел «Турандот» в миланской Ла Скале.

Пока чистил башмаки и вязал галстук, готовясь к встрече с прекрасным, в башке крутилась «Богемская рапсодия»: «Oh mama mia mama mia mama mia let me go!» – бессильно попискиваю я, а гурии, великие моголы и прочие Тангейзеры и Таннлайкнеры (по-исландски «таннлайкнир» значит «зубной лекарь», из чего я ошибочно заключил, что нашумевшая в России опера Вагнера повествует о зубоврачебном кабинете!) мотают меня скотчем к плюшевым сидениями Ла Скалы. «Bismi-llah no, we will not let you go!» – «Во имя Аллаха, мы тебя не отпустим!». И всем не спать! – разумеется.

Вопреки моим опасениям, в Ла Скалу я не только вошел, но и вышел. И опера понравилась. Плюшевого кресла, впрочем, не достались. Дядя в длиннополом сюртуке с фирменной цепурой служителя Ла Скалы провел меня в ложу, где мне выделили плюшевую табуретку в третьем ряду у двери. В первом ряду восседали две статных немецких дамы. Чтобы лучше наблюдать передвижения Калафа, они периодически свешивались с перил ложи, перекрывая перспективу миниатюрным китаянкам на табуретах второго ряда. Табуреты во втором ряду были чуть выше, чем в первом, но это не перекрывало разницы в размерах немок и китаянок, каждая из которых могла бы более убедительно выступить в роли Турандот, чем европейская солистка на сцене.

«Китаянка», сидевшая передо мной (она оказалась американкой, работающей в Цюрихе) обреченно вздыхала, но ничего не предпринимала, когда немки перекрывали телесами амбразуру ложи. Настоящая китайская китаянка из Китая правее от меня подрыгивала, чтобы увидеть сцену, потом вообще вскарабкалась на табурет. Я неплохо обозревал обширные участки сцены, стоя на цыпочках, и мог читать бегущую строку перевода, когда сидел. В целом я был доволен информативностью – пусть ограниченной – своего места. Хуже, если бы в ложе передо мною сидели женщины Востока в черных балахонах, как занавесом отсекающих сцену. Но арабы, насколько мне известно, больше тяготеют к магазинам, а оперу не слишком жалуют.

Табуретка не давала заснуть, а ёрзания спин впереди стимулировали слежение за сценой. В результате опера понравилась. Особенно полюбилась «массовка» в разноцветных масках, символизировавшая китайские ширнармассы. Они появлялись на платформе из-под земли, махали в унисон ножами и выполняли иные тоталитарно унифицированные действия. Мне пришло в голову, что можно было актуализировать повествование, поместив на сцене портрет северокорейского диктатора или еще какого лидера. Тем более, что через арию Турандот красной нитью проштопано, что одна китайская царевна «чисто конкретно слила патрию», выскочив за иностранца. Но стилистика оперного жанра такова, что она наследственно заточена под гламур, а не актуальность.

Хороши были и Пинг-Понг-Панг, вместо свитков развернувшие на сцене «пин-ап»: эротичный плакат кококольной девицы эпохи послевоенного американского гламура. И солисты, разумеется. Но я не претендую на то, чтобы выступать в роли оперного критика: лишь констатирую, что посмотрел, и не умер. Напротив, духовно обогатился, и охотно пойду снова.

С китайской темой встретился еще раз в Вероне, где отправился навестить могилку Джульетты, а попал на закрытое «на переучет» кладбище. Кладбище не работало, но перед входом стоял китайский памятник китайским влюбленным. Памятник красивый – спору нет, но как-то это все немного… навязчиво, и не к месту. Или я не прав? Надо бы спросить у коренных веронцев.