Решил выложить собственный перевод пары глав интересной  книги, приобретенной в аэропорту Лиссабона. Автор — британский журналист Мартин Пейдж. Книга называется «Первая глобальная деревня: как Португалия изменила мир» (на английском, разумеется). Буду обновлять и добавлять главы по мере их перевода (нередко сокращенного и слегка вольного).

Предисловие личного характера

Полуденное солнце приближалось к высшей точке. Республика Конго переживала очередную гражданскую войну. В то время я был начинающим зарубежным репортером, недавно прибывшим из Лондона. Я стоял на обочине дороги, которая вела из Ндолы в Элизабетвиль. У меня были повреждены четыре ребра и раскрошена левая лопатка. В спину мне нежно упирался ствол автомата, принадлежавшего катангезскому ополченцу, а его коллеги щедро делились с самими собою содержанием моего багажа, извлеченного из останков арендованного автомобиля.

По дороге тянулся поток транспорта белых южноафриканских наемников, спасающихся на машинах и других экспроприированных транспортных средствах из зоны военных действий, до которой я пытался добраться. Несколько водителей сбросили скорость, но, увидев ополченцев, снова ускорились. По моим подсчетам мимо проехало уже больше пятидесяти машин. Затем появилась еще одна – белый «Пежо»-универсал. Водитель резко затормозил, подал ко мне задним ходом и крикнул: «Запрыгивай!».

‒ Но мне в спину направлен автомат.

‒ Потому и говорю: запрыгивай!

Я подчинился. Водитель вдавил педаль газа. Со сломанной лопаткой я не смог захлопнуть дверь машины, но ветер сделал это за меня. Мы приближались к пограничному посту. Водитель загудел своим трезвучным гудком, замигал фарами и прибавил газа. Пограничники, явно опасаясь, что мы снесем шлагбаум, спешно подняли его. Мы покинули пределы самопровозглашенной Республики Катанга. Но почему пограничники пропусти нас, а не открыли огонь?

«У них патронов нет. И зарплату им никто не платит. Мы даем им сигареты, чтобы они могли менять их на еду».

Я изучил отражение лица водителя в зеркале. Его храброе, слегка асимметричное лицо, оставалось бесстрастным. Ему – как его напарнику – было лет тридцать, у обоих был характерно южно-европейский цвет кожи, темные волосы и тщательно подстриженные усы. Оба были одеты в свежевыглаженные белые рубашки. На шеях у них висели маленькие распятия и медальончики с изображением Богородицы на золотых цепочках.

Они поведали мне, что занимаются контрабандой сигарет в Конго с тех территорий, которые ныне зовутся Замбия. Отвезли меня в больницу при медном руднике в Китве, где мне сделали рентген, укол и перевязку. Затем доставили в больничный пункт, принадлежащий горнодобывающей фирме, и представили его управляющей – англичанке.

Утренний чай у нас в половине шестого,  сообщила она.

Но мне не понадобиться чая: мне нужно отдохнуть.

‒ Извините, ‒ сказала она, ‒ если я сделаю исключение для вас, то и все остальные джентльмены попросят того же – не правда ли? Завтрак в столовой заканчивается ровно в шесть тридцать утра!

Она организовал для меня звонок Теренсу Ланкастеру – моему редактору зарубежных новостей в Лондоне. Тэрри сказал следующее: «Сожалею о твоей неудаче, но в Кейптауне восстание на табачной фабрике. Если ты не доберешься туда к завтрашнем утру, мне придется сломать тебе вторую лопатку».

Мои спасители купили мне большой бокал южноафриканского бренди в баре, снабдили меня пятьюстами сигаретами «Ротманс», проверили, достаточно ли у меня налички в кошельке, затем покинули меня, доставив в лоно родной культуры, и больше  я их никогда не видел. Так я впервые осознанно познакомился с португальцами, и это была моя первая встреча не только с их необычайной готовностью помочь попавшему в беду незнакомцу, но и с характерно португальским коктейлем из храбрости, чести, находчивости и самообладания.

***

Я поехал в Токио рекламировать японский перевод «Корпоративного дикаря» – моей сатиры на нерациональный механизм принятия решений топ-менеджерами компаний. Исполнительный директор издательства повел меня вначале на чай с рецензентом, который благосклонно отозвался о моей книге в «Асахи Шимбам» ‒ ведущей бизнес газете в стране. Было ясно, что я удостоился немалой чести: рецензент был одним из наиболее влиятельных и почитаемых бизнес-гуру под восходящим солнцем японской экономики. Мы приехали в высотный дом, в котором размешался Университет Св. Софии, и поднялись на лифте на верхний этаж. Вошли в приемную апартаментов Декана Бизнес школы, миновали очередь из ожидавших посетителей и вошли в угловой офис великого человека. И тут я обнаружил себя в присутствии португальского иезуита, одетого в безупречно скроенный церковный костюм и говорившего на таком же беглом, образном и красноречивом английском языке каким, вне всякого сомнения, был его японский.

Легко забыть – по крайней мере, если вы англичанин, – что португальцы, следом за одним из двух основателей Общества иезуитов Сао Франсиско Ксавиаром – жили в Японии уже не одно столетие, когда наши предки еще только узнали о существовании этой страны. Они вели теологические споры с буддистскими монахами перед членами императорского двора. Они внесли в японский язык новые слова, которыми до сих пор пользуются на острове – в том числе «орригато», происходящее от «обригадо» – «спасибо» по-португальски. Они привезли в Японию рецепт темпуры – любимой пищи островитян. Они передали японцам технологии изготовления огнестрельного оружия и сооружения зданий, которые могли выдержать артобстрел и землетрясение. Эти здания, простоявшие в построенном португальцами городе Нагасаки веками, выстояли атомную атаку 1945 года значительно лучше, чем строения в Хиросиме. Португальцы выступали в качестве консультантов китайского императора до того, как Марко Поло, по его утверждениям, побывал в Китае. Они привезли в Индию растение чили, изобрели из него «карри», которое в свою очередь попробовали в Индии британцы и взяли к себе домой в качестве любимого лакомства «британского раджи».

В 1999 году Восточный Тимор добился независимости от Индонезии после одного из самых продолжительных и кровопролитных конфликтов пост-колониальной эпохи. Среди первых законодательных актов нового государства было объявление португальского языка государственным и признание эскудо в качестве платежного средства. За этим решением стояли мощнейшие чувства. Европейцам всегда было сложно, да и по-прежнему нелегко понять ту настойчивость, с которой португальцы поддерживали дело освобождения Восточного Тимора. А для жителей Восточного Тимора сам португальский язык стал важнейшим символом их борьбы за независимость.

Если принять во внимание различные соображения, становится ясно, что выбор государственного языка Тимора был не таким чудачеством, как показалось многих иностранцам – прежде всего австралийцам, ближайшим соседям и защитникам жителей Тимора. Португальский – самый трудный из романских языков для изучения и самый непроницаемый для незваного подслушивания. К тому же, он третий из европейских языков по распространенности – после английского и испанского, обогнавший по количеству говорящих на нем и французский, и немецкий. Разумеется, Бразилия и Ангола вносят ощутимый вклад в эту малоизвестную статистику. Но и без них португальский используется в качестве языка международного общения на ранчо в Северной Калифорнии – где быков на ринге «разят» копьями, острия которых обернуты в «липучки», дабы выполнить все требования законодательства против жестокого обращения с животными – а также в зависящих от рыболовного промысла городках на побережье Новой Англии, таких как Провинстаун и Провиденс, в которых португальцы заслуженно пользуются репутацией самых мужественных и умелых из моряков. В летней приходской церкви Святого Франциско Ксавиара в Хайаннис, принадлежащей семейству Кеннеди, каждое воскресенье произносятся две мессы на португальском языке. На этом языке говорят и за вращающимися дверьми «итальянских» тратторий в Лондоне, которые преимущественно принадлежат и обслуживаются португальцами, маскирующимися под итальянцев. Незаметная роль португальцев в Лондоне получила трагической олицетворение, когда судно-доночерпатель протаранило и потопило на Темзе прогулочный пароход «Мачионесс»: ни одна из газет не упомянула, что многие из погибших были португальскими инвестиционными банкирами из Сити, которые отмечали на пароходе день рождения своего коллеги. В Париже португальцы владеют порядка 40 ресторанами, некоторые из которых числятся «латиноамериканскими», но большинство «французскими». Кстати, последняя и самая сверкающая из эмблем Парижа – Пирамида Лувра – была возведена португальской строительной фирмой.

Португальский – второй язык Йоханнесбурга в Южной Африке, Нью Арка в Нью Джерси, Люксембурга и Каракаса – столицы Венесуэлы. В бесчисленных местах существуют колонии урожденных носителей португальского языка – в Индии, Малайзии, на Тайване и в Китае, а также на Бермудах, в Джерси, Торонто, Лос-Анджелесе и в Брисбене. Этот факт не находит отражения в официальной статистике главным образом потому, что большинство португальцев за рубежом становятся гражданами той страны, в которой проживают. Но, по словам Марио Соареса, «Язык – это и есть узы. Говорить по-португальски уже значит быть португальцем».

***

Пасхальным утром 1988 года Кэтрин и я с нашими двумя сыновьями – Мэттом и Сэмом – проснулись в нашем новом доме на Кабо де Рока – полуострове, который начинается от Сиерра да Синтра к западу от Лиссабона и выступает в Атлантический Океан. С террасы мы наблюдали, как поднимающийся туман превращал солнце в серебряный диск. Над лесистой серрой за домом, где по ночам выли волки и крались лисы, еще светила луна. В небе кружился белый орел и пара соколов. На лужайке неподалеку от нас на ветру дрожали дикие цветы и кустики розмарина и ежевики. По тропинке ослик тащил к воскресной ярмарке тележку, доверху нагруженную овощами, лимонами, джемами, медом, душистыми пучками кориандра и ящиками со съедобными улитками. С океана под скалой доносилось неторопливое пыхтение рыбацких лодок, доставляющих утренний улов на аукцион за побережьем Кашкаиша.

Синтра служила убежищем не одному поколению английских писателей. В 1757 году Генри Филдинг – великий сатирик-романист – почувствовав себя больным и несчастным, оставил надежду на то, что солнце хоть раз позолотит своими лучами английский курортный городок Баф этим летом. Он сел на почтово-пассажирское судно в Тилбери, направляющееся в Лиссабон. В Лиссабоне он нанял мулов и повозку, которые доставили его вверх в городок Синтра в арендованный им особняк. Его здоровье и настроение практически сразу вернулись в норму. Он написал письмо своему брату, в котором объявил Синтру самым подходящим местом на земле для написания романов, и попросил его прислать ему секретаря из Лондона, которому он мог продиктовать этот роман, а также собеседника – предпочтительно священнослужителя – дабы развлекать его по вечерам, а еще две широкополых шляпы. К несчастью, до того, как все это прибыло в Португалию, Генри Филдинг скончался от патологии печени.

В конце восемнадцатого века Роберт Саути – в будущем придворный поэт, а также автор «Португальских путевых записок», привез свою жену и детей пожить в Синтре и уговаривал других участников английского романтического движения присоединяться к нему. К нему приехал Кольридж, который охарактеризовал регион как «сад эдема, разбитый среди серебра моря». Затем последовали Уильям и Дороти Вордсворт, при этом Дороти вознегодовала по поводу того, что Филдинг был так бесцеремонно погребен местной англиканской общиной в безымянной могиле. Она поспешила домой в Англию, где написала яростный памфлет, в котором заклеймила «некультурных» английских жителей Лиссабона, лишенных уважения к великому автору.

Лорд Альферд Теннисон любил задержаться в Синтре. Лорд Байрон начал писать в ней «Чайлд Гарольда». Чуть ниже Синтры – в казино Эшторила – Иан Флеминг выдумал персонаж Джеймса Бонда и сюжет своего первого романа – «Казино рояль». Почти до самой смерти Грэхам Грин любил побывать в Синтре и погостить в доме, принадлежавшем Маркизе де Кавал. В годы второй мировой войны он, базируясь в Лондоне, работал директором британских секретных операций в Португалии. В результате появился сатирический роман «Наш человек в Гаване», причем место действия было изменено, чтобы книгу пропустила цензура. В книге Грин пародирует самого себя – играющего с агентами спецслужб так, будто они игрушки, и признающего в них живых людей лишь после того, как их убивают. Выжившие агенты, которые по-прежнему живут в Синтре и вокруг нее, на протяжении многих десятилетий после войны продолжали испытывать трепет перед господином Грином и его приездами в Португалию.

Кристофер Ишервуд [1] приехал в Синтру на поселение в конце 30-ых годов со своим немецким партнером Хайнцем и Стивеном Спендером [2] , которого сопровождал церковный органист из Уэльса. О присутствии Хайнца в Португалии доложили немецкому консулу в Лиссабоне. Хайнцу велели стать на учет в консульстве в Лиссабоне, чтобы впоследствии быть призванным в немецкую армию. В случае отказа его занесли бы в списки дезертиров, экстрадировали из Португалии, чтобы он мог предстать перед военным трибуналом, и посадили бы в военную тюрьму.

Ишервуд пошел с Хайнцем к самому дорогому юристу, которого можно было найти в Лиссабоне, чтобы просить о помощи. Юрист с сожалением констатировал, что ничего не сможет для них сделать. Парочка вернулась на поезде в Синтру. Там в кафе напротив вокзала их – горько плачущих – увидел официант. Он спросил их, в чем дело. Когда они объяснили, официант сказал: «Не волнуйтесь, я все устрою».

В недоверии они осведомились: «А сколько это будет стоить?»

«Разумеется, ничего» – ответил официант. Он выполнил свое слово, и хотя Спендер со своим компаньоном уехали после размолвки, Ишервуд остался в Синтре, где Хайнц играл роль его управляющего. Именно здесь он написал книгу «Я – камера», которая впоследствии превратилась в голливудский мюзикл «Кабаре». К Ишервуду присоседился Уистен Хью Оден, вместе с которым они написали «Восхождение на [пик] Ф6». По утрам они приходили в рабочее настроение, взбираясь то на один, то на другой скалистый утес на серре.

В нашу первую осень в Синтре через неделю после франкфуртской книжной ярмарки мы сидели и с благоговением слушали, как мощнейшая буря с ревом и молниями надвигалась на нас со стороны океана. Молния ударила в дымовую трубу, другая вырубила подстанцию в деревне, в результате чего мы остались без света и без отопления. Вода протекла под остекленные двери. Я поскользнулся на мокрой половой плитке, упал  и сломал руку.

Я отходил от анестезии в комнате в лиссабонской клинике после операции по скреплению сломанной руки. Со мной была Кэтрин, которая описывала то, что видела из окна: «В соседнем здании красивый сад с пальмами и барочными фресками. На столах белые скатерти и ведерки с шампанским. Официанты одеты в ливреи. С террас спускаются красивые люди, одетые по последней итальянской моде…»

Вошел медбрат. Вколов мне очередной укол в верхнюю четвертинку ягодицы, он объяснил: «Это писательский клуб».

Среди писательских клубов, в которых я побывал за свою жизнь, имелся подвал в Токио, большой и запущенный деревянный дом под Москвой, а также заполненная барная стойка в лондонском «Граучоз» [в Сохо]. Ни одного писательского клуба, даже отдаленно претендующего на элегантность, мне до сих пор встречать не приходилось. Через несколько месяцев по представлению доктора Саллес Лейна – секретаря «Литературного цеха» – мы тоже стояли на террасе с видом на реку Тежу и планировали следующую главу книги, поглощая соте из креветок и печеную куропатку.

***

Мне еще не было пятидесяти, когда мы переехали из Лондона. В результате неизлечимой болезни сетчатки я потерял 95 процентов зрения и видел перед собой угол не более 10 градусов. Чтобы управлять машиной, нужно видеть, как минимум, на 120 градусов. В США, где я работал над сценарием фильма, порог «юридической слепоты» составляет 20 градусов. Когда я вытягивал перед собой правую руку, я могу видеть одновременно четыре пальца руки, но не большой палец.

До  этого момента я провел большую часть своей взрослой жизни в качестве иностранного корреспондента, странствующего писателя и редактора. Теперь я больше не мог путешествовать без посторонней помощи. На Пушкинской площади в Москве я упал в открытый люк, а на Лексингтон Авеню в Манхэттане растянулся на разгрузочной платформе. Когда я последний раз путешествовал один, я по ошибке вместо своего взял в брюссельском аэропорту чемоданчик, принадлежавший европейскому бюрократу, и меня задержали при попытке сесть с этим чемоданчиком в самолет.

Мой родной Лондон превратился для меня в опасную и даже враждебную территорию. Я срывался вниз по ступенькам в Ладгейт Хилл по пути из собора Святого Павла на Флит Стрит. По дороге из офиса домой, споткнувшись о брошенную багажную тележку на Вокзале Ватерлоо, я испытал странное чувство: река людей расступилась, чтобы обойти упавшего меня, затем снова сомкнулась в единый поток.

В саду нашего пригородного дома в Барнзе для меня построили деревянный сарай. Теперь я каждое утро выходил из дома и направлялся на работу в этот деревянный домик по боковой тропинке между нашим и соседским домом. В сарайчике я написал роман «Человек, укравший Мону Лизу». Он получил на редкость хорошие отклики в Нью-Йорке, а в Лондоне «Таймз» назвал роман одним из лучших триллеров года. Мой агент за обедом в «Савой Грилле» сообщил мне, что мы оба сможем разбогатеть на моих будущих художественных произведениях.

Если верить статистическим таблицам, то моя жизнь должна была продолжаться (минус будущие несчастные случаи) еще 24 года. Это вдвое дольше, чем тюремный срок, который присуждают большинству осужденных убийц. И что мне было делать – провести этот срок в одиночной камере размером 4 на 5 метров, занимаясь написанием историй, которые я сам не мог ни прочесть, ни выбросить из головы среди ночи? Нужно было начинать новую жизнь где-то на новом месте.

Наших друзей поставил в тупик наш выбор Синтры, а не юга Франции или Таскании. Даже португальский юрист, работающий в Лондоне, заклинал нас попробовать вместо Португалии Прованс. Португалия была европейской банановой республикой: слишком коррумпированной, нищей, обветшалой, неграмотной, источенной болезнями для таких людей, как мы. Забастовки были эпидемией. Инфляция росла такими темпами, что лопались финансовые термометры. Эскудо падал в пропасть. Экономика, если это можно было назвать экономикой, находилась в состоянии упадка. Эксперты утверждали: чтобы снизить национальный долг Португалии до управляемого уровня, потребуется два поколения тяжкого труда и строгой экономии.

Дороги были покрыты ямами. Португальцы считались самыми опасными водителями в западной Европе. В единственном супермаркете в Лиссабоне продавалась только капуста для супа, соленая треска, консервированные помидоры и маргарин. В Лиссабоне знакомый юрист рассказал нам, как вез в аэропорт клиента – верховного вождя из Нигерии. «Когда ваше превосходительство изволит снова прибыть в Лиссабон?» «Никогда!» – ответил вождь. – «Тут слишком похоже на Африку».

Приехав в Лиссабон, мы увидели на тротуарах попрошаек с ампутированными конечностями. В нашем номере в четырехзвездочном отеле ковер был изъеден плесенью. Чтобы куда-либо дозвониться, требовалось уйма времени и терпения. Брошенные разрушающиеся виллы стояли бок обок с сараями, в которых ютились беженцы из африканских колоний. Памятник национального масштаба – Монастырь Джеронимуш – беспрепятственно разъедался «снегом» из голубиного помета.

Но, как нам казалось, тут была и другая сторона. Когда мы пересекли испанскую границу в Бадахозе и въехали в португальскую провинцию Алентежу, нас буквально очаровало, как общий настрой сменился от отчаяния к надежде. Сегодня – благодаря той помощи, которую Мадрид и Брюссель предоставили юго-западной Испании – это стало менее заметно, но в прежние времена об этом контрасте писали все путешественники, начиная с Ханса Христиана Андерсена в средине XIX века, который отметил боевую выправку и вежливость пограничников с португальской стороны, свежевыкрашенные деревенские дома, обилие цветов в ухоженных садах, отличное качество пищи и вина, вежливое любопытство португальских детишек, увидевших в кафе иностранцев, гордость горожан своей историей, благодаря которой исторические городки сохранились в первозданном виде, оставаясь полными жизни. Здесь были свои художники, писавшие ландшафты, скульпторы, работающие с мрамором, вышивальщицы, резчики по дереву, поэты. В Элваше [Провинция Алентежу на границе с Испанией] монашки научились сохранять сливы [в сахаре, высушив их на солнце] и изобрели новые виды пирожных: именно отсюда Катарина Браганская экспортировала в Англию институт полуденного чаепития, включив в свою свиту монашек из Алентежу, владевших секретами изготовления сладостей.

Португальцы потеряли большую часть двадцатого века. Их права на добычу полезных ископаемых в Центральной Африке захватили англичане – их «старейшие союзники». Участие португальцев на стороне союзников в боевых действиях в Первой мировой было кратким, но имело пагубные последствия. Неэффективная монархия рухнула, ее сменила анархия, затем некомпетентная военная хунта, которая с облегчением передала свои полномочия Оливейру Салазару. Он спас страну от банкротства, восстановил национальную валюту и основал инвестиционные фонды для крупномасштабной программы развития. Еще он стал диктатором и, как большинство диктаторов, не знал, как вовремя уйти. Удержав страну от участия в боевых действиях во Вторую мировую войну, после войны Салазар отправлял волну за волной молодых призывников на бойню в Африку, в тщетном стремлении подавить там волну национализма. Власть захватили военные, а затем коммунисты. Это был единственный пример подобного военного переворота в Западной Европе. К тому моменту, когда в конце 70-ых восторжествовала демократия, Португалия вернулась к той участи, в которой вступила в XX век: банкротство и хаос.

Нам казалось, что португальцы не заслужили такой участи. Во всяком случае, они сделали не больше, чтобы заслужить такое, чем я, чтобы заслужить свою слепоту. Нам обоим просто не повезло – мы стали жертвами неудачи. Еще нам казалось, что Португалия и, хотелось надеяться, мы сами уже докатились до самого дна, и ниже падать было просто некуда – только снова стремиться вверх! У многих португальцев имелась энергия, изобретательность и решимость возродить страну для XXI века. Мы, со своей стороны, родились и выросли в Британии, которая постепенно приходила в упадок, и этот тренд так и не удалось повернуть вспять. Именно поэтому так заманчиво было наблюдать, как поднимается с колен другая страна.

***

Когда я познакомился с Педру да Кунйа, было за полночь: мы встретились на парковке перед клубом фаду за кольцевой дорогой на севере Лиссабона. Мы оба направлялись на день рождения преподавателя из школы Святого Доминика – ирландской доминиканской школы, в которую ходили наши дети. Педру был одним из многих португальцев, которые недавно вернулись из заграницы, получив в изгнании высшие квалификации в различных областях – от медицины и компьютерных технологий до музейного дела и музыки – с решимостью помочь новой демократической Португалии встать на ноги. В темноте я не мог его увидеть, но до сих пор помню первое впечатление от его голоса: теплого, уверенного, внимательного, полного любознательности, открытого, с иронической ноткой.

Он вернулся в Португалию, чтобы занять пост Государственного секретаря по реформе образования. Мы встретились с ним и с его американской женой Сьюзэн на воскресной службе в соборе Святой Марии в Эшториле. Затем мы начали встречаться за обедами и за ужинами, за долгими полуденными беседами по выходным. Мы вступили в обеденный клуб, который по идее должен был обсуждать современную теологию, и примерно половину времени действительно посвящал этому.

Педру был великолепно информирован, обладал цепким умом и был в восторге от открывающихся перед страной новых перспектив. Наша дружба, которая продолжалась до его смерти от рака семь лет спустя стала для меня одним из самых ценных подарков в жизни, при этом наименее ожидаемым.

Педру и я родились с разницей примерно в один год: я в Лондоне, он в Лиссабоне. Оттуда наши тропинки разошлись еще дальше. Я, не уставая протестовать, прошел через квакерскую школу-интернат в западной Англии: холодные ванны зимой в семь утра, одна смена нижнего белья на неделю, мясо с зеленоватым оттенком на ужин либо серое месиво, воняющее рыбьим жиром, которую мы называли «консервированным кошачьим кормом», в основном посредственное качество обучения, наказание, которое называлось «бег по треугольнику». За часами коллективной молчаливой медитации следовали школьные походы на евангелические сходки Билли Грэхэма, на которых мое отвращение к религии достигло такой степени, что я возомнил себя атеистом.

В это время Педру испытывал еще более суровые условия иезуитской школы и образовательного центра на севере Португалии, оставивших ряд его сверстников физическими и психологическими калеками. Он готовился принять сан. Пока я числился в Кембридже, забросив учебу, чтобы окунуться в студенческую журналистику, Педру получал диплом по философии в Браге, зачем еще один по теологии в Грананде. Будучи начинающим иностранным корреспондентом, я освещал железнодорожные и авиакатастрофы, войны и встречи на высшем уровне. Педру к этому моменту посещал колледж в Бостоне, работая над магистерской диссертацией по психологии. Когда я занял должность руководителя бюро в Москве, Педру посещал Бостонский Университет и писал докторскую диссертацию по педагогике. К тому моменту, когда он вернулся в Лондон, Педро официально отказался от сана (многие из его друзей решили, что он порвал с религией и в душе) и был гражданином США.

Португалия вошла в Европейский Союз. Гранты, займы с низкими процентными ставками и инвестиционные фонды потекли в страну с богатого севера Европы. Было избрано социал-демократическое правительство во главе с Анибалом Каваку Сильвой – Доктором экономики Университета Коимбры и преподавателем нового элитного английского университета в Йорке. Новый Министр финансов получил вторую докторскую степень в Чикагском Университете, преподавал в Йейле, работал во Всемирном банке, руководя политикой банка по отношению к развивающимся странам. Министр иностранных дел преподавал вопросы внешней политики в Университете Джорджтауна. Я подсчитал, что на тот момент у членов нового португальского правительства было больше докторских степеней, чем степеней бакалавров у всего Британского кабинета министров.

Роберту Карнейру – новому Министру образования – принадлежала дополнительная честь быть первым этническим китайцем (или вообще АЗИАТОМ), получившем министерский портфель в европейском государстве. Его ведомство было задумано как «верховное  министерство». Он прочитал диссертацию Педру о проблемах образования среди детей португальских иммигрантов в Новой Англии и пригласил его для разрешения кризиса образования в самой Португалии. Страна тогда занимала последнее место по уровню грамотности и умению считать в Западной Европе. Через пять лет после назначения Педру Государственным секретарем по реформе образования «Файнэншиал таймз» в Лондоне написала, что по уровню грамотности и способности к числовому мышлению среди восемнадцатилетних прогрессирующая Португалия обошла деградирующую Англию.

В бедном северо-восточном регионе страны Педру увидел, что дети приходят на утренние уроки слишком уставшими, чтобы сосредоточиться. Чтобы предотвратить голодные колики, матери давали им на завтрак черствый хлеб с вином. Педро ввел настоящие школьные завтраки из сыра с ветчиной, фруктов и молока. Закончилось практика недоедания и спаивания детей, повысилась посещаемость и успеваемость. По всей стране учителям давали премии и поощрения не столько за выслугу лет, сколько за получение новых квалификаций. Максимальный размер класса сократился в два раза. Была подготовлена новая программа обучения, в которую вошли практические и общественные навыки, а также навыки выживания: как выполнять замеры, делать семейные снимки, плавать. Квалифицированным ремесленникам доплачивали за то, что они брали молодежь в подмастерья. Педру считал, что Португалия стала мульти-культурным обществом. Католическая вера, приверженцем которой он сам являлся, больше не была монополистом в области религии: в программе нужно было учитывать и уважать другие конфессии.

Экономика росла самыми стремительными темпами в Европе. Бизнес аналитики начали называть страну «португальским тигром». Автопроизводитель «Форд» опубликовал цифры, свидетельствующие о том, что выпускники португальских школ в два раза быстрее обучались работе с электронными сборочными роботами, чем их сверстники в промышленной северной Англии. «Фольксваген» последовал примеру «Форда» и организовал в Сетуболе – к югу от Лиссабона – завод по производству «Галакси» и «Шаранов» для мировых рынков. Производство автомобилей вытеснило целлюлозную промышленность с позиции самой крупной экспортной отрасли в португальской экономике.

Скорость, с которой Португалия сбрасывала оковы страны «третьего мира», была ошеломляющей. В некоторых областях она уже – как лягушка – «перескакивала» развитые страны. Исследования французского банка «BNP» показало, что «Banco Commercial Portuguȇs» достиг самых высоких стандартов обслуживания клиентов по всей Европе. Когда мы приехали в Португалию, там не было кредитных карточек. Сейчас это была уже первая страна, в которой можно было купить железнодорожный билет и заказать место в поезде в любом банкомате. Португальские «аутоштрады» стали первыми в мире шоссе, оборудованными полностью электронными шлагбаумами для сбора оплаты за проезд. Новые методы добычи и очистки меди позволили снова открыть шахты, которые оставались закрытыми со времен римлян. Больницы приобретали высокотехнологичное оборудование, о котором британские врачи могли только мечтать.

Предместья начали расползаться все дальше на запад от Лиссабона, а на новом шоссе, которое вскоре стало заполняться по утрам и вечерам практически обездвиженными «Альфа Ромео», «БМВ» и «Вольво», можно было наблюдать, как их водители разговаривали по мобильникам, начитывали что-то в диктофоны, брились электробритвами, положив на руль «Волл Стрит Джёрнал». Участок, на котором должен был быть построен университетский городок, ушел под строительство гольф клуба для японцев. Пастбища, на которых еще недавно паслись овцы и козы, стали площадками для сооружения самых гигантских молов в Европе, в которых  расположились французские магазины «Au printemps», голландские «C&A», испанские «Captain Tapioca», итальянские «Divani & Divani», английский «Bodyshop» и «Mothercare», а также неминуемые заокеанские «McDonalds» и «Pizza Hut» с многозальными кинотеатрами «Warner».

Иностранцам, которые комфортабельно живут в Португалии, легко сожалеть об утере своеобразного очарования старой Португалии, символом которой стала замена тележки с осликом на пикап «Toyota», и многие из нас открыто жалуются на это. Имеются случаи коррупции при выдаче разрешений на застройку и распределении контрактов на общественные работы. Начала расти статистика употребления наркотиков, уличных преступлений, а также заболеваний, связанных со стрессом – хотя и с одного из самых низких уровней в Европе.

Появились и положительные новшества – например, специально сконструированные самолеты и вертолеты для борьбы с лесными пожарами, которые раньше опустошали страну каждое лето. Португальцы могут теперь позволить себе отапливать дома зимой, проводить электричество и телефонные линии. Были установлены канализационные системы. Инфляция оставалась одной из самых низких в западном мире. Безработица находилась на самом низком уровне в Евросоюзе. Снижалось число случаев заболевания туберкулезом и другими болезнями бедности. Сокращался разрыв между бедными и богатыми, став менее драматичным, чем в Соединенном Королевстве.

Но не означало ли это, что Португалия теряла свою самобытность? Напротив, именно здесь зародился процесс, который сейчас известен как «глобализация», и сегодня страна вернулась из многолетней изоляции, чтобы снова начать играть глобальную роль. В туристических брошюрах Лиссабон нередко сравнивают с Сан-Франциско, потому что его улицы так же драматично поднимаются от береговой линии, либо с Римом, поскольку он расположен на семи холмах. Но на самом деле столицу Португалии невозможно – и никогда не будет возможно – перепутать с другим городом. Не только не подчинив неотразимое очарование города силам гомогенизации двадцать первого века, новая эпоха процветания, напротив, возродила обоснованную гордость Лиссабона за свою самобытность.

***

За два дня до своей смерти, героически отказываясь от болеутоляющих, потому что они могли снизить его способность к умственной деятельности, Педру да Кунйа позвонил мне утром. Он сказал, что всю ночь читал первые главы этой книги. Он выразил сомнение в моей датировке сооружения акведука в Алькантаре (дату я с тех пор исправил). Педру полностью одобрил все остальное в моем повествовании о первых годах существования Португалии, охотно разрешив мне ссылаться на его поддержку. Другой мой друг – профессор Фернанду Д’Ори из Нового Университета Лиссабона – три раза внимательно перечитал мою рукопись после ее завершения. Он счел, что наиболее ценной частью моей работы является моя интерпретация истоков и происхождения Португалии.

Зарождение Португалии как национального государства – единственного независимого от Испании на Иберийском полуострове – является важной вехой в формировании современного мира далеко за пределами Португалии. И тут моя версия событий разительно отличается от предыдущих версий. С момента образования Португалии в средние века и до момента восстановления демократии к концу двадцатого века страна просуществовала без цензуры не больше пятидесяти лет. При этом многие документы, не спрятанные или не измененные цензурами, были утеряны в хаосе Лиссабонского землетрясения, наполеоновского завоевания, британской оккупации, наконец, просто по неосторожности.

Поэтому у каждого из сменяющих друг друга режимов были свободны руки заново изобретать историю Португалии. Португальцы нашего с Педру поколения воспитаны при диктатуре Салазара на средневековом христианском герое героических пропорций Че Гевары, который вдохновил народ на восстание против мусульманского ига и освобождение. Образовавшаяся таким образом новая страна открыла и распространила свое влияние на Африку, Азию и половину Центральной Америки, не отданную ею добровольно Испании, вооружившись Священным Писанием и пушкой с затвором, во имя Христа и коммерции. Именно это миф об особом пути Португалии побудил уверовавшего в него Салазара втянуть страну в пагубные войны в Африке. За этим мифом скрывается настойчивый «бесенок» сомнения относительно собственной национальной принадлежности, терзающий старшее поколение португальцев: ощущение, что хотя они и являются европейцами, их истинная родина находится где-то в другом месте.

Реальность разительно отлична от этого мифа. Ее можно обнаружить, изучив источники  за пределами самой Португалии. Самыми значимыми из них являются документы Собора в Труа двенадцатого века с участием королей Франции и Германии и Римского Папы, в котором председательствовал Святой Бернард Клервоский. Именно там и тогда был основан Орден храмовников для выполнения конкретного задания по созданию нового европейского государства, которое стало называться Португалией. Португалия появилась на свет не как изолированная нация, а как органический элемент возникающей Европы, с которой она сегодня, наконец, воссоединилась.

Туристов, приезжающих в Португалию, обязательно везут смотреть на огромную церковь в Баталье, построенной в ознаменовании победы над испанцами. Эта победа стала для португальцев успешно пройденным испытанием на статус национального государства, но Педру считал, что душу страны этого можно найти в другом месте недалеко отсюда – в цистерианском монастыре Алькобаса, построенном бургундскими монахами, в котором и зародилась новая гуманистическая цивилизация, распространившаяся оттуда. Таким образом, португальцы играли роли не завоевателей, и уж тем более не завоеванных, а опорного пункта, канала, по которому идеи, знания и технологии распространялись по Европе, а затем и по всему миру.

Приятно осознавать, что хотя бы Исландию открыли не португальцы, а... ирландцы. Так что, как исполнял Пол Маккартни: Give Iceland Back to the Iceish:)

Глава I
От Ионы до Юлия Цезаря

Книга Ионы была написана примерно в 700 году до нашей эры, при этом ее по-прежнему зачитывают в синагогах в Йом Киппур. Это одна из самых коротких книг в Библии и самый древний из сохранившихся образцов сатиры.

Иона, если верить анонимному автору, был пророком. Бог повелел Ионе поспешить в Ниневию, чтобы предупредить ее обитателей о том, что Он прогневался на них за грехи. Если они не раскаются в кратчайший срок, Бог разрушит их город вместе с ними самими. Иона терпеть не мог жителей Ниневии, но вместо того, чтобы выполнять волю божию, отправился в морской порт в Яффе и купил билет на судно, отправляющееся в точку настолько удаленную, что божья воля туда не распространялась. Вскоре после отправления судна начался страшный шторм. Капитан с командой выбросили Иону за борт. Иону проглотила огромная рыба, отрыгнувшая его на берег, на котором Бог снова повторил свою Волю. Затем Бог успокоил море, и судно продолжило свой путь в неподвластную Богу конечную точку – Таршиш.

В десятой главе Генезиса Таршиш определяется как отдельная страна, основанная после Потопа правнуком Ноя. В сорок восьмом Псалме описывается, как даже великие Цари могут «прийти в смятение от тревоги и паники, дрожать и корчиться от боли – подобно кораблям в Таршише, когда на них обрушивается восточный ветер [3] .

Геродот – греческий географ и историк – писал в пятом веке до нашей эры, что Рексу Аргентониусу – Серебряному королю Таршиша – было 120 лет, а его царство охраняли гигантские морские чудища и змеи, подкарауливавшие судна, чтобы потопить их покормиться «матросятиной». Страбон – другой греческий ученый и современник Христа – указывал в своем труде «География», что именно в этой земле разворачивались приключения Одиссея. В не менее знаменитой серии греческих легенд Геркулес побывал в Таршише и вначале похитил у Короля Аида стаю красных быков, а затем у Гесперид золотые яблоки. Высказывалось мнение, что золотыми яблоками были апельсины; сегодня в ряде восточно-средиземноморских языков для обозначения апельсина используется слово «Португал» [4] .

На протяжении как минимум тысячелетия Геркулесовы столбы, расположенные в узком проливе, отделяющем Средиземное море от бушующей Атлантики, считались западной границей Европы (которая, как тогда думали, занимала приблизительно половину мира) и, соответственно, чертой конца цивилизации. «Таршишем» называлось все, что лежало за этой чертой: сегодня это западная Андалусия и Португалия к югу от Лиссабона. Само слово «таршиш» сохранилось сегодня в названии городка в Испании в шести километрах от португальской границы и в названии моллюска, которого можно найти исключительно у западного побережья Португалии.

В 241 году до нашей эры Карфаген, целых пять веков бывший великой североафриканской торговой державой и властелином морских путей и торговых портов, потерпел поражение от своего северного соседа-выскочки – Рима. После войны, продолжавшейся двадцать три года, римляне, ставшие новой сверхдержавой цивилизованного мира, навязали карфагенянам такие условия мира, что даже их официальный историк Тит Ливий впоследствии смог охарактеризовать их только как «алчные и тиранические». По словам Ливия римляне «смазали поражение оскорблением», унизив  главнокомандующего карфагенян Гамилькара, превосходившего их по чести и воинскому мастерству, но безнадежно уступавшему по численности армии, по существу изгнав его из Средиземноморья и сослав в Таршиш. Как впоследствии указал Ливий на более чем 600 страницах своей «Истории Рима», это решение оказалось одной из самых дорогостоящих ошибок, допущенных новой восходящей империей.

Когда Гамилькар был готов покинуть Карфаген, его восьмилетний сын – Ганнибал – потребовал от отца взять его с собой в изгнание. Ливий рассказывает, что Гамилькар отвел Ганнибала в Храм Мелькарта [5] – бога-покровителя карфагенского города-государства. «Ганнибал отвел мальчика к алтарю и заставил его торжественно поклясться, что как только тот вырастет, он станет врагом римлян». Затем они вместе отплыли из Карфагена.

Те, кто пережил это необычайно рискованное путешествие по морю, маршрут которого проходил не дальше сотни с небольшим километров за Геркулесовы столпы, прибыл в длинную и защищенную бухту. Эта бухта, на тот момент, очевидно, еще не известная римлянам, сегодня называется Кадисской. Она сформирована устьями трех рек. На берегах первой из них –  Гвадалквивир – впоследствии построят величественные города Кадис и Севилья. Вторая река – Рио Тинту, то есть «красная река» – получила свое название по цвету обширных залежей меди на ее дне: одна из крупнейших горнодобывающих фирм в мире – «Rio Tinto Zink» – названа так в ее честь. Гвадиана – третья и самая западная из этих рек – сегодня служит границей между Испанией и Португалией. Не одно поколение путешественников отмечало, как, оказавшись на другой стороне реки, путешественник оставлял за собою довольно сухую средиземноморскую местность и климат и оказывался в атлантической зоне – более плодородной и умеренной по климату и температурам. Воды бухты кишели рыбой, на суше обильно произрастали цветы, фрукты, орехи, дикая спаржа, жужжали пчелы, кормились кролики и зайцы, лисы, волки, медведи, олени и кабаны, а в воздухе летали куропатки и фазаны вместе с питающимися ими хищниками – белыми орлами и соколами.

Отголоски местной религии, записанные во втором веке нашей эры, повествуют о Боге-Короле Гаргарисе, который изобрел цивилизацию, а также об Абисе, который запретил знати работать и разделил остальных людей на пять племен. Именно на берегах Гвадианы римляне позднее построили город Мерида – один из красивейших во всей империи – как столицу земли, позднее ставшей известной как «Португалия», которую они называли «Лузитанией».

Археологи обнаружили по захоронениям, что другие средиземноморские народы уже не один век знали о существовании Таршиша: евреи, финикийцы, киприоты и греки строили тут поселения задолго до прибытия Ганнибала. Поселенцы из Карфагена возвели по меньшей мере один храм – приблизительно в 150 километрах к северу от устья Гвадианы. Его колонны сегодня образуют часть портика португальского университета в Эворе. У поселенцев был свой алфавит и свод законов, записанный в рифмованных куплетах, чтобы его легко было учить наизусть.

Римлянам еще предстояло узнать, что Сьерра-Морена – горы и холмы, в которых брала начало река Гвадалквивир – содержали огромные залежи серебра, которого хватило бы на комплектование, экипировку, подготовку, содержание и выплату жалования многочисленной армии. При власти карфагенян число рабочих, занятых в шахтах, возросло до 20000. На западном берегу реки Гвадиана, где сейчас находится португальская провинция Алентежу, имелись огромные запасы меди, олова, цинка и фосфора – составляющих бронзы. Бронза была тем сплавом, из которого изготовляли оружие, щиты и доспехи, и с помощью которого скрепляли деревянные корабли.

В точке, где Гвадиана становилась судоходной, карфагеняне построили город – Миртилис – и доки, в которых плоты загружались минеральным сырьем и отправлялись вниз по реке к устью, где были построена гавань, плавильные печи и заводы по производству оружия. Миртилис сегодня зовется Меротола. До шестидесятых годов прошлого века караваны судов, перевозивших полезные ископаемые, загружали здесь в трюмы медь и другое сырье и перевозили его в Англию на переработку. Сегодня – более чем через две тысячи лет после ухода карфагенян –правительство Португалии и «RTZ» продолжают добычу полезных руд в провинции Алентежу, располагающей самыми крупными разведанными запасами меди и олова в Европе.

На тот момент на юго-западе Иберии не было единого народа в том смысле, в котором мы понимаем это сегодня. Полуостров был населен племенами, созданными, согласно мифологии, Богом-Королем Абисом. Попытки Гамилькара подчинить и колонизировать эти племена встретили самое ожесточенное и мужественное сопротивление со стороны лузитанов, которые жили на реке Тагус (Тежу) и к северу от нее. В 230 году до нашей эры Гамилькар был убит в битве с лузитанами. Ганнибалу в этот момент было семнадцать лет, а карфагенским правителем Иберии он стал в возрасте двадцати шести. Считается, что промежуточные годы Ганнибал провел в Гадесе (Кадисе), где обучался у греческого наставника и у карфагенским военных. За это время его зять Гаструбал, будучи временным правителем, смог достичь примирения с лузитанами и другими племенами с помощью подарков и торговли. Став властителями Южной Иберии, карфагеняне стали богаче, чем когда они властвовали в средиземноморье.

Ливий писал, что «войска встретили Ганнибала с воодушевлением». Старшим солдатам казалось, будто в нем перевоплотился его отец. В «чертах и выражении лица сына они видели ту же решимость, в глазах пылал тот же огонь. Очень скоро Ганнибал понял, что ему больше не надо опираться на память об отце, чтобы вызывать в войнах любовь и подчинение. Для этого хватало собственных качеств. Под его руководством солдаты всегда демонстрировали необычайную отвагу и уверенность. Насколько он был безрассуден, бросаясь в опасность, настолько показывал осмотрительность и уникальные тактические способности внутри нее».

Ганнибал женился на Имульсе, дочери властелина Серебряных Гор. По легенде у них родился один сын. Но их союз оказался недолгим. «С первого дня своего пребывания у власти – писал Ливий, – Ганнибал вел себя так, как будто у него были инструкции завоевать Италию и идти войной на Рим. Сутью его плана была скорость. Насильственная смерть отца напоминала Ганнибалу, что и он не был защищен от ранней кончины, следовательно, лишнего времени у него не было». Из Северной Африки по морю было доставлено двадцать четыре слона. Римские источники впоследствии определили и указали место разгрузки слонов на берегу провинции Альгарве в городке Портус Ганнибалис, который сегодня известен как «Портимау». Помимо слонов из Северной Африки приплыло свыше 1000 берберских всадников с копьями.

Ганнибал посетил Храм Гекулеса и вознес молитвы о силе. Затем он собрал огромную толпу иберийских воинов и с воодушевлением предложил им «начать войну против римлян, которая – с божьей помощью – позволит вам набить карманы золотом и разнесет славу о вас по всему миру». Пересказ того, как Ганнибал провел слонов и армию из североафриканцев и иберийцев через Пиренеи и Альпы в Италию и стал в десяти километрах от Рима – не для этой книги. Нам – в контексте истории Португалии – важна скорее реакция Рима. К весне 218 года до нашей эры Ганнибал пересек Апеннины, одержал важную победу и, получив свежие подкрепления, недавно прибывшие из Иберии, выдвинулся на Рим. В ответ Римский Сенат направил мощную армию под предводительством Генерала Гая Корнелия Сципиона в Иберию. Похоже, что на тот момент римляне еще и думать не думали о завоевании, а тем более о колонизации полуострова, а просто ставила себе задачу спасти Рим, отрезав Ганнибала от источника подкреплений и денежных средств.

В восточной части Иберии Сципион с войсками не встретили особого сопротивления. За много веков тамошние племена успели привыкнуть к той или иной форме иностранного владычества. Римляне щедро тратили деньги, скупая местное продовольствие, и были сравнительно гуманными по отношению к местному населению. Однако, когда в 197 году до нашей эры солдаты Сципиона дошли до отдаленных частей полуострова, где сейчас находится Португалия, они столкнулись с лузитанами. Последовала пятнадцатилетняя война, в которой лузитаны  сражались без доспехов, в легкой одежде, часто на коне, орудуя мечами, отравленными копьями и пращами. Они отказывались вступать в «модельные» сражения, с расставленными, как шахматные фигурки на доске, армиями, и укрывались в холмах и горах Серра Да Эштрела, откуда обрушивались на римлян с внезапными и опустошительными атаками. Римские источники пишут о том, что лузитаны носили с собой катыши из яда, с помощью которых совершали самоубийства в случае пленения. Если же римляне все же брали их живыми, лузитаны могли выдержать любые пытки до самой смерти, не разгласив информации.

Чтобы навязать лузитанам шаткий мир, потребовалось 150000 римских солдат, что заставило римлян впервые за их историю ввести институт постоянной и профессиональной армии. Затем у лузитан появился новый лидер – пастух по имени Вириат, призвавший свой народ подняться против римлян [6] . Восемь лет подряд он водил своих соплеменников в стремительные, как молнии, рейды против иноземных оккупантов. Римские генералы взмолились о мире, который приняли на самых унизительных условиях. Эти условия отверг Сенат. Под предлогом того, что им нужно было провести дальнейшие переговоры с Вириатом, римляне наняли и подослали к нему агентов, которые, притворяясь посредниками, встретились с Вириатом и отравили его [7] .

Римляне поделили Иберию на две провинции: мирную «Ближнюю Испанию» (Hispania Citerior), границы которой примерно соответствовали границам сегодняшней Испании, и мятежную «Дальнюю Испанию» (Hispania Ulterior) к западу от нее, большую часть которой занимала сегодняшняя Португалия. Две «больших разницы» между этими двумя провинциями заключались в том, что «Ближняя Испания», как и Рим, была страной средиземноморской – со средиземноморским климатом и культурою. «Дальняя Испания» была землей атлантической. Жизнь лузитанов была настолько бескомпромиссной (они нередко скрывались в центральном высокогорье), что эффективное правление Рима простиралось не дальше на север, чем до реки Тежу.

В 61 году до нашей эры Юлий Цезарь выиграл в лотерее, которая была организована небольшой группой старших должностных лиц, пост Губернатора Дальней Испании. Хотя на тот момент такой жребий Юлия Цезаря едва ли многие сочли бы завидным, этому событию было суждено изменить к лучшему не только жизнь самого Цезаря, но и фундаментально трансформировать русло истории всей Западной Европы. Точная дата рождения Юлия Цезаря не известна, но к этому времени ему должно было быть чуть меньше сорока. Цезарь только что приобрел скандальную известность, получив развод от своей второй жены под предлогом предполагаемого, но недоказанного богохульства. Именно тогда Цезарь высказал свою знаменитую, хотя и несколько неубедительную сентенцию: «Жена Цезаря должна быть выше подозрений».

Еще Цезарь погряз в долгах. Вместо того, чтобы дожидаться, пока Сенат ратифицирует его жребий, что позволило бы кредиторам Цезаря узнать о нем и получить судебное предписание, запрещающее Цезарю покидать столицу до тех пор, пока он с ними не расплатиться, Цезарь тихонько улизнул из Рима и отплыл в Кадис. Это был не первый приезд Цезаря в эту провинцию: десять лет назад он служил здесь помощником прежнего правителя. У Цезаря не было колебаний или сомнений относительно того, что он должен здесь делать. Его римский биограф Плутарх рассказывает, что по прибытию в Иберию Цезарь прочитал жизнеописание Александра Македонского, со вздохом отложил книгу и заметил: «В моем возрасте Александр был уже царем, а мне еще предстоит достичь чего-либо действительно выдающегося».

Юлий Цезарь собрал 10000 солдат – помимо тех 20000, которые перешли под его командование с принятием им полномочий губернатора. Затем Цезарь перешел с ними реку Тежу и вонзился вглубь Лузитании. Это был маршрут, по которому пытались пройти многие предшественники Цезаря – неминуемо с плачевными результатами. Но у Цезаря была иная цель. Он пришел сюда не завоевывать земли, а грабить, разорять и взимать дань в обмен на милость. Такая тактика оказалась куда более практичной. Вся Лузитания, и особенно ее северные регионы, были богаты золотом и серебром, которые лузитаны и их соседи очищали и в огромных количествах превращали в ювелирные украшения и монеты. Именно эти драгоценности римляне отнимали у лузитанов, заставая их врасплох и нападая превосходящими силами, а затем поспешно отступая с трофеями.

Цезарь направил свой флот на север с задачей терроризировать местных жителей, проживавших вдоль реки Дору. «Дору» означает «из золота», так как в те времена воды реки блестели от золота. По берегам реки раскинулись открытые разработки – огромные полоски, вырезанные в склонах – шириною до 200 метров и длиною до километра, на которых трудилось до тысячи человек на одну такую разработку. Корабли Цезаря быстро скрывались после атаки, полные золотых слитков. Добыча под наблюдением самого Цезаря делилась на три части: одна треть направлялась в казну Рима, треть делилась между участвовавшими в набеге солдатами, и еще треть доставалась самому Цезарю. В усмиренном районе к югу от реки Тежу недалеко от города Бежу в провинции, которая сегодня называется «Алентежу», сам Цезарь владел и управлял золотыми приисками, формально записанными на его жену Юлиану. Легионеров, охранявших пути, по которым переправляли золотые слитки, награждали правом добывать и переплавлять медную руду вдоль дорог, а также создавать процветающие сельскохозяйственные угодия, производившие оливки, виноград и пшеницу. Они женились на местных жительницах и уже никогда не возвращались в Рим, а их потомки до сих пор населяют португальские провинции.

Через два года Цезарь оставил Иберию и отбыл в Рим, так и не дождавшись прибытия своего преемника. Сенат рукоплескал его разграблению «Дальней Испании» как «триумфу». Цезарь смог не только расплатиться с долгами, но и накопить достаточно средств, чтобы, помимо прочего, заняться широкомасштабным подкупом избирателей. Он вернулся как раз вовремя, чтобы выдвинуть свою кандидатуру на одно из консульств, и купил более чем достаточно голосов, чтобы получить это пост. Таким образом, он заручился средствами, положением и могуществом, чтобы завоевать Галлию (Францию), Нижние земли (Исторические Нидерланды) и Англию.

За столетия до того, как римляне появились в Таршише, торговые моряки, которых описывали как «осторожных и темных людей», с юго-западного побережья – сегодняшней провинции Алгарве – водили свои суда до побережья континентальной Европы, а затем через Бискайский Залив в Корнуолл. Там – в обмен на бронзу и золото – они приобретали олово [8] . Многие из легионеров, прошедшие с Цезарем через континент, чтобы высадиться в Англии в 55 году до нашей эры, были потомками этих моряков, а не итальянцами, и в самом Риме никогда не бывали. Так Адриан, ставший правителем Англии, был из Кадиса. Британские археологи обнаружили на самом севере римских владений – у Вала Адриана – амфоры, сделанные и привезенные по морю из города Бежа в Португалии, в которых хранилось оливковое масло.

Продолжение можно читать здесь.

[1] Ишервуд достоин отдельной книги – если не библиотеки. Будучи сыном профессионального военного, погибшего в первой мировой, он войну возненавидел. Еще на ранних страницах своей биографии Ишервуд стал другом, партнером и ментором Уистена Хью Одена (для меня – автора лучшей англоязычной поэзии, посвященной Исландии), за которым устремился в 1929 году в Берлин – столицу Веймарской республики и евро-гомосексуализма. Легко догадаться, что как Оден и многие другие выпускники британских частных школ, Ишервуд был «в дугу голубым». Его опыт в самом распутном городе Европы нашел отражение в произведении «До свидания, Берлин!», ставшей основой знаменитой пьесы и фильма «Я – камера» (1951 и 1955 год), а затем и великого мюзикла «Кабаре» (1972 год) с Лайзой Минелли. Насколько мне известно, сейчас имеется какой-то ново-голливудский римейк последнего, а уж кому и зачем он нужен – спросите кого-нибудь другого. В 1932 году Ишервуд встретил юного немца по имени Хайнц Недермеер (можно отдаться за одно имя!), с которым переехал в 1933 году вначале в Копенгаген, а затем в Синтру. В 1937 году после краткого визита в Германию и в Люксембург, Ишервуда арестовали и засудили за «обоюдный онанизм» – шесть месяцев тюрьмы, год общественных работ и два года военной службы. В 1939 году под влиянием Одена Ишервуд решил эмигрировать в США, а поскольку до вступления Великобритании в войну оставались считанные месяцы, обоих в очередной раз заклеймили за отсутствие патриотизма. Думаю, они не слишком расстроились после немецких страстей, но и получение гражданства США прошло с «сучкóй и задоринкой»: в 1945 году, верный своим принципам, Ишервуд отказался принять клятву гражданина США, включающую неминуемое обещание защищать новую родину: «На учет стану, но служить не буду!». На самом деле служить Ишервуд был готов, но только в медицинских или вспомогательных подразделениях, а не на поле брани. Только в 1946 году Ишервуд согласился произнести сакраментальную фразу о служении новой родине с учетом всех выстраданных поправок о невооруженном характере такого служения. Гражданство ему дали. Ишервуд был другом Трумена Капоте, «Завтрак у Тиффани» которого также был навеян «Берлинскими историями» Ишервуда. В Южной Калифорнии Ишервуд встретился с группой поддержки Свами Бахбхавандады – Олдосом Хаксли, Бертраном Расселом и другими, образовавшими кружок «Веданта». Будучи переводчиком вед и другом Хаксли, Ишервуд стал покровителем Игоря Стравинского. Как-то случайно в книжном магазине Ишервуд познакомился с Рэйем Бредбери – молодым автором «Марсианских хроник», литературной карьере которого дал первичный толчок. Ишервуд умер в возрасте 81 года в Санта-Монике, Калифорния [Примечание переводчика].

[2] Еще один человек-словарь. 1909-1995 годы жизни, то есть прожил 86 лет. Английский поэт. Тоже нетрадиционной ориентации, при этом по его признанию он находил «половой акт с женщинами более удовлетворительным, более ужасным, более отвратительным – в конечном итоге, более ВСЕМ!». Муж и отец двоих детей. В годы гражданской войны в Испании работал в Международных бригадах для Коммунистической партии Великобритании. «Езжай, и  пусть тебя убьют: нам нужен свой Байрон в Движении» – напутствовал Спендера лидер английских коммунистов. Спендер не убился, напротив, в сборнике эссе 1949 года «Бог, который оказался неудачей» вместе с Кёстлером (у нас на заре перестройки была переведена «Слепящая тьма» последнего) написал о своем великом разочаровании в коммунизме. Больше всего писателя покоробил Пакт Молотова-Риббентропа. Друг Йейтса, Аллена Гинсберга, Иосифа Бродского, Дилана Томаса, Жан-Поль Сартра, Т. С. Элиота и Вирджинии Вульф, а также многих других, кого, признаюсь, я не читал [Примечание переводчика].

[3] Дословно: «(1) Песнь. Псалом сыновей Кораха. (2) Велик Г-сподь и прославлен весьма в городе Б-га нашего, (на) горе святой Его. (3) Прекрасна высота, радость всей земли, гора Цийон, на краю северной (стороны) – город Царя великого. (4) Б-г во дворцах его признан оплотом, (5) Ибо вот цари собрались, прошли вместе (на войну). (6) (Как) увидели они – так оцепенели, испугались, поспешно (бежали). (7) Трепет охватил их, дрожь – как роженицу. (8) Ветром восточным сокрушаешь Ты корабли Таршиша. (9) О чем слышали мы, то (и) увидели в городе Г-спода Ц-ваота, в городе Б-га нашего. Б-г утвердит его во веки веков. Сэла! (10) Размышляли мы, Б-же, о милости Твоей среди храма Твоего. (11) Как имя Твое, Б-же, так и слава Твоя, – на краях земли! Справедливости полна десница Твоя. (12) Веселиться будет гора Цийон, ликовать будут дочери Йеуды из-за судов Твоих (над врагами). (13) Окружите Цийон и обойдите его, сосчитайте башни его. (14) Обратите сердце ваше к укреплениям его, сделайте высокими дворцы его, чтобы (могли) вы рассказать поколению грядущему, (15) Что это Б-г, Б-г наш во веки веков, Он вести нас будет вечно.» Источник: http://www.jewishpetersburg.ru/userimages/Teillim.htm [Примечание переводчика].

[4] Под восточно-средиземноморскими языками, столь непривычно для евроцентричного уха, обычно понимают фарси, турецкий и иврит. Решил выполнить собственную проверку. В турецком «апельсин» – это действительно «портакал», как и в болгарском. По-гречески – πορτοκάλι, арабский и фарси – بُرْتُقال и پرتقال (соответственно «буртукал» и «пуртукал»). Согласитесь, что-то в этом есть… от Португалии [Примечание переводчика].

[5] Мелькарт отождествлялся греками с Гераклом. Финикийцы также называли колоннами Мелькарта.  Гибралтар, откуда могло произойти и его греческое название «Геркулесовы столпы» [Примечание переводчика].

[6] Считается, что поводом к восстанию лузитанов, перешедшему в освободительную войну, был приказ, нарушавший мирное соглашение, разрешавший убивать лузитанов и обращать их в рабство (Источник: http://antiquites.academic.ru/445/%D0%92%D0%B8%D1%80%D0%B8%D0%B0%D1%82 ) [Примечание переводчика].

[7] Слушайте песню группы «Iberian Wolves» о нелегкой доле Вариата. Она называется «Viriatus Rex»: http://www.youtube.com/watch?v=3YqUHmGmSHY . Веселая испанская «кричалка». Вот эти уж точно не оскверняют религией панк-рок [Примечание переводчика].

[8] Которое, если верить ранее написанному, у них самих имелось в достатке [Примечание переводчика].